Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]
К полудню, когда он уже провертывал сверлом дырочки в ушках шайки, мимо дома Эйно прошли несколько нарядно одетых женщин, видимо возвращавшихся из кирхи, что была за большим озером, у станции.
Иван нагнал обручи, красиво обрезал кромки, вытряхнул из шайки мелкие кусочки дерева и поставил ее, легкую, плотную и красивую, на самом виду на крыльцо.
«Ну, вот и в расчетах теперь», — решил он и, сложив инструмент в мешок, побежал к колодцу пить.
Через некоторое время он уже брел по дороге к поселку. На душе было тихо, пусто. Он с тоской начал думать о доме, о Шалине, который теперь, потеряв его след, уже не поможет выбраться на родину.
Где-то, показалось, крикнули.
Иван оглянулся.
— Ифана-а! Ифана-а!
По дороге от хутора бежал Урко и, несмотря на ю что Иван тотчас остановился и ждал его, продолжал бежать, блестя на солнце своими новыми сапогами дубленой кожи, надетыми в честь праздника. На бегу он придерживал финскую узкополую шляпу, махал рукой и кричал;
— Ифана! Тулэ-таннэ! Тулэ-таннэ![5]
Иван понимал, но не двигался с места, ждал.
Урко подбежал и, схватив его за рукав, потянул назад, к дому, не переставая быстро говорить, из чего Иван только и понял, что его ждет Эйно.
Хозяин встретил Ивана около дома и с улыбкой объявил ему, что утром он не так уж и плохо работал и что он оставляет Ивана до осени.
— А тот? — спросил Иван про утреннего напарника.
— Я ф кирхе погофорил с ляккяри, он его возьмет к себе. Ляккяри — это по-фински, а по-русскому — фрач, — пояснил Эйно и, похлопав Ивана по широкой спине, заглянул в его карие с желтизной глаза и добавил — А почка тфой очень хорошо понрафилась фсем, та-а…
В глубине крыльца мелькнуло платье хозяйки, ее доброе смуглое лицо с тонким прямым носом. Она вся светилась сдержанной радостью, которая пришла к ней в этот праздничный день, и потому, что побывала в кирхе, где, по-видимому, не доводилось часто бывать, и потому, что у них в страдную пору будет хороший помощник — совестливый умелец-трудолюб, и оттого, что в печи все готово к празднику, а пироги, по обыкновению напеченные в субботу на целую неделю, со вчерашнего вечера уже лежали на полке под холстом.
Эйно, от которого уже слегка попахивало водкой, был по-прежнему степенен, но весел и неточен в движениях. Он, не торопясь, подошел к шайке Ивана, похлопал по ней, погладил, поднял и посмотрел на свет, нет ли дыр.
Иван засмеялся и покачал головой.
Эйно понял, что дал маху, и тоже засмеялся, потом крикнул сына и заставил его налить в шайку воду, а второму приказал принести Ивану мыло, полотенце и проводить к ручью, поскольку вчера он не мылся в бане.
Иван с удовольствием вымылся в ручье холодной прозрачной водой, а когда вернулся в свою комнатушку, там все было по-новому. На топчане, подвинутом в уютный угол, был постлан новый постельник, хорошо набитый и покрытый коричневым одеялом, а сверху лежала полная белая подушка. Стол был накрыт холстом, а на полу, у самого входа, стояли хотя и поношенные, но еще здоровые меховые туфли для ходьбы в помещении. На гвозде, необыкновенно длинном, квадратного гранения (такие гвозди Иван видел впервые), висело свежее полотенце. Обои на стенах были обтерты сырой тряпкой и еще кое-где хранили непросохшие пятна влаги, а пол, тоже вымытый и еще не просохший, наполнял комнату бодрящим запахом свежести.
Вечером у Эйно были гости. Пришел тот самый финн из поселка, которого Иван встретил у сломанного воза в лесу, его жена, старуха, должно быть мать, и сын, которого Иван сразу узнал тоже. Не было только дочери, светловолосой девушки в голубом платье.
Иван видел, как все они, нарядные и торжественные, прошагали мимо его оконца, и понял по их виду, что праздники у этих тружеников, то есть дни отдыха, — редки и они относятся к ним с уважением.
Мужчины все были с ножами у пояса, причем отец имел нож длиннее, чем сын. К своему удивлению, Иван заметил, что и Эйно, вышедший встречать гостей, тоже прицепил к поясу длинный красивый нож, а Урко — поменьше, брат же его — еще короче и тоже в кожаных ножнах.
«На гулянку, должно, собрались, — решил Иван и тут же отметил — А у нас ведь не показывают, в голенище носят, и если что, так из голенища достают…»
Ивана позвали, но не сразу. Уже послышались из дома песни, когда пришел за ним сам Эйно и повел в просторную кухню, где за раздвинутым столом сидели все — хозяева и гости. Появление русского не смутило и не нарушило их настроения..
Немного стесняясь, Иван сел на предложенный ему стул и стал наблюдать. Хозяйка все суетилась около него, подвигая закуски, и руки ее, по локоть голые, по-крестьянски натруженные, но опрятные, то и дело мелькали перед ним. Она кивнула Ивану на тушеное мясо, на всевозможную — жареную, тушеную, фаршированную, отварную и прочую — рыбу. Тут же были и пироги с самыми различными начинками — от яиц до брюквы, только не было пирогов с капустой, которую (это Иван уже знал) финны не любят, как и огурцы.
Хозяйка позвала женщин смотреть шайку, сделанную русским, а хозяин встал со своего председательского места и достал бутылку.
«Ах мать честная! — изумился Иван, увидев на столе лишь один стакан на всех. — Как же это они пьют-то?»
Эйно налил водку в стакан, говоря что-то неторопливо и торжественно, потом выпил при общем внимании, стряхнул остатки на пол и налил еще. Второй стакан поднес соседу. Тот выпил, тоже стряхнул из стакана на пол и стал закусывать, а хозяин пошел к следующему, что-то приговаривая.
«Дивья!» — подумал Иван, и глаза его засветились озорной желтизной.
Хозяин налил своему старшему сыну, но неполный стакан. Младшего обошел, и, когда тот посмотрел на отца, Эйно смыкнул ему стаканом по носу под общий смех. Наконец дошла очередь до Ивана.
«Дивья!» — подумал он опять, принимая водку, а вслух поблагодарил по-фински:
— Китош! — и еще раз добавил, выпив — Китош. — А про себя подумал: «Эх, тоже хозяева! И огурчиков-то нет…»
Он достал себе круто посоленную жареную салаку.
К вечеру молодежь отправилась на другую сторону поселка, к лесному озеру, где в этот единственный в году день жгут старые лодки и водят хоровод. Там же деловые люди устраивают свои дела по найму работников, а молодежь — свои. Обо всем этом сказал Ивану Эйно и посоветовал пойти к озеру с его сыновьями и молодым гостем, сыном Густава, того старого финна, которому Иван помог с возом сена. Густав сидел тут же за столом, крепко выпив.
Иван надел вышитую русскую рубашку-косоворотку, купленную у соотечественника еще на пивном заводе, пригладил ладонью лацканы пиджака, почистил кепку и пошел с парнями. В красной рубашке с глухим воротом, с твердой, еще молодой походкой, он был под стать молодым финнам.
С озера уже доносились песни. Голоса слышались женские, а мелодия песни была такой широкой и задумчивой, что сразу понравилась Ивану и чем-то напомнила ему русскую песню.
На берегу озера уже разгорался костер, а вокруг него роилась пестрая толпа народа. Многие обратили внимание на нового в поселке человека в русской рубашке, и потребовалось немало времени, чтобы это стесняющее Ивана внимание ослабело в общем веселье. Люди жались к костру, где было меньше комаров, и только самые юные ребята горланили поодаль, перетягивая палку.
Парни постарше, с ножами у пояса, в желтых дубленых сапогах, в рубашках с раскинутыми воротами, держались ближе к девушкам, у каждой из которых висел на поясе так называемый выходной нож, но в сущности — одни ножны. Носить эти ножи, так же как и ходить на гулянья, могла только та девушка, которая к шестнадцати годам сумела, наравне со взрослыми работая по хозяйству, получить свое высшее образование — три класса кирхоприходской школы.
Среди девушек Иван заметил и знакомую молодую финку в голубом платье, дочь Густава. Коричневые ножны выходного ножа висели у нее на поясе. Иван обратил внимание, как изменился Урко, увидев ее. Он стал серьезен и робок, и движения его стали такими, словно он позировал перед всей публикой.
Иван отступил от костра и стал наблюдать.
Какой-то высокий парень шумно дурачился по ту сторону костра. Парни хохотали над его шутками, а девушки отмахивались от него ветками, отворачивались.
Иван присмотрелся и узнал в парне своего утреннего противника по косьбе. Тот тоже заметил Ивана и, сказав компании что-то очень забавное, оставил всех и подошел к Ивану.
— Хювя-илта![6]— сказал он и поднял руку над головой.
— Хювя-илта! — повторил Иван.
— Юмари, — ткнул себя пальцем финн.
— А я — Иван.
Ему было приятно, что такой парень при всеобщем внимании подошел и разговаривает с ним. Он уже не чувствовал никакой обиды на своего соперника по косьбе.
Юмари постоял с Иваном, покрикивая на все стороны приятелям, и вдруг изменился неожиданно, приумолк.
